Старый Антип поставил возле яслей два ведра воды. Жалобно звякнули железные дужки, и вода плеснула через край на покрытый соломой пол низенькой, тесной подземной конюшни. Антип сердито сплюнул и начал палкой замешивать мякину, плеская на нее пригоршнями холодную воду.
Конь Воронько отступил от яслей на расстояние повода и тянулся к ведру с водой.
- Ну-ну, подождешь, - ворчал себе под нос Антип, - знаю, что не терпится... Да, вишь, выходит такое правило, что нельзя...
- Гу-гу-гу-гу-гу, - дрожал ноздрями Воронько. Широко открыв свои ласковые, исчерна-синие глаза и насторожив уши, он повертывал голову то к деду, то к ведру.
- Подожди, подожди... Вот замешаю, а тем временем ты остынешь немного, - стоял на своем дед.
- Видно, набегался за полдень-то...
А как же: сработать пол-упряжки*, товарищ, это не люльку выкурить.
(*Пол-упряжки - половина дневной нормы.)
То-то и оно... Ты думаешь, глупая голова, Антип не знает? Знает он хорошо. Дед Антип, голубе, видал виды на своем веку, был под конем, был и на коне... А теперь вот, скажем, и опять под конем - да навряд ли уж и выберется... куда там. А когда-то-ого-го. Ты думал - как?
Дед Антип, голубе, был когда-то не конюхом, а шахтером, настоящим шахтером - лучше его никто, бывало, не рубил уголь. А теперь...
Долго еще ворчал дед, стукая палкой в дно яслей. Потом он вытер полою руки, вынул из кармана кисет и стал набивать люльку. Воронько наконец понял, что все равно, пока не захочет дед, воды не напьешься, и успокоился, понурившись...
Едва мигает на полу возле яслей медная лампа, то как будто потухая совсем, то разгораясь. Черная копоть расходится от нее в теплом сыром воздухе и сизым дымком наполняет конюшню. Фантастическая дедова тень медленно движется по стене из часто поставленных дубовых столбов, достает до свода, на котором разросся белый пушистый мох - единственное растение в этом царстве тьмы.
Откуда-то - не разобрать, далеко или близко, - доносятся глухие звуки ударов шахтерской кирки о твердый, неподатливый уголь. Иногда как будто выстрел раздастся - это треснет дубовая балка под страшной тяжестью земли; с грохотом, бряцаньем и стуком промелькнет мимо конюшни партия вагонеток с черным, металлически поблескивающим углем. И снова все стихнет. Только и слышно, как назойливо журчит вода в канавках за стенами шахты.

Все эти звуки давно и хорошо знакомы Вороньку - звуки, которые первое время так пугали его. Но теперь он не обращает на них ни малейшего внимания, как будто бы вырос под эту тяжелую, гнетущую музыку шахты.
Года четыре тому назад его скрутили веревками и спустили сюда, в эту темноту. Его, еще полного весенних звуков и солнечного сияния коня, насильно опустили в этот ад и целый месяц добивались того, чтобы он принимал убогое миганье чадной лампочки за свет солнца, а сырой, затхлый воздух шахты - за нежное дыхание вольного пахучего степного ветра; чтобы он стал считать, что могильные подземные звуки похожи на чудную музыку степи, а гнетущая, адская темнота - на дивную, теплую, ласковую летнюю ночь. И они, люди, добились своего.

Промелькнул год - и Воронько забыл свою прежнюю жизнь. Только изредка, после тяжелой, неприятной работы, задремав около своих яслей, видел он сказочные, волшебные сны. В его лошадиной голове возникали картины минувшего, и часто он долго не хотел открывать глаз, пока наконец твердый каблук старого Антипа не возвращал его к действительности.
- Повернись назад, проклятый, - кричал тогда своим хриплым голосом дед Антип и тяжелою заскорузлою ладонью бил Воронько по теплым, влажным, мягким ноздрям. Воронько спросонья высоко вскидывал голову, прижав уши, и старался избежать дедова кулака, но долго еще не мог опомниться и понять, где он и что он.
- Смотри, какой. Вишь - спит себе... Сладко, может быть, поспалось... Может, еще и приснилось что-нибудь хорошенькое... хе, - ворчал старый конюх, дергая повод и выводя лошадь из конюшни, чтобы запрячь в партию порожних вагонеток.
Воронько никак не мог привыкнуть к такому непостоянству деда, не мог понять, отчего он временами так лютует. Ведь бывает же он иногда таким кротким, зовет Воронька товарищем и даже братом. Случались еще минуты, и даже по нескольку раз в день, когда на Воронько неясно, как бы сквозь мглу настоящего, веяло дивным прошлым. Это происходило тогда, когда старый Антип приносил в ясли охапку свежего душистого сена, которое так любил Воронько. Сено пахло чем-то родным, милым, но очень далеким... А то еще, бывало, проходило мимо конюшни несколько безучастных шахтеров, только что спустившихся сверху, и бедный конь тонким обонянием чувствовал на их грязной одежде приятный, опьяняющий запах солнечного тепла и света.

Скучно в шахте. Воронько только и знал, что возил по рельсам железные вагонетки: далеко в глубину - пустые или с дубовыми стойками, а оттуда - полные серой глины или черного угля. Никогда Воронько не задумывался над тем, кому и для чего нужны эти блестящие твердые камни. Впрягали его, и он вез их, тяжело ступая и оступаясь на шпалах, покрытых липкой грязью и посыпанных угольной крошкой; распрягали и вели к яслям - он пил, ел и спал.
Вот и теперь, немного подкрепившись, он должен спешить к далекому штреку, чтобы утащить оттуда вагонетки, потому что рядом с тем штерком шахтеры уже выбрали уголь и выбили подпиравшие свод стойки, желая завалить это порожнее место.
Дед набил люльку, и, положив ее на край яслей, не спеша напоил коня, отгреб рукой мякину и насыпал ему гарнец* овса. Потом перевернул вверх дном ведро, сел на него и начал высекать огонь. (*1 гарнец = 3,3 л.)
Долго стукал дед огнивом по кремню и бранил неизвестно кого. Наконец огонек от люльки осветил оттопырившиеся, изжелта-сизые усы, конец красного носа и отразился в мутных, старческих глазах. Долгий хриплый кашель, потрясая сухую, изнуренную долголетним трудом фигуру деда, раздался под низким сводом шахты. Вместе с кашлем вырвалось из трухлявой груди деда сердитое проклятие горькой беспросветной жизни. Потом все затихло, и только фырканье Во-ронька да хрустение овса нарушали мертвую тишину.
- Гей, гей, старый дьявол! - разнеслось по шахте. - Долго еще будешь спать там? Подавай Воронька, время вагонетки оттягивать...
Дед Антип не шевельнулся. Он знал, что это кричит десятник, но не обратил на него никакого внимания. Много их видал он на своем веку и привык к их окрикам, брани и даже побоям.
- Кричи, кричи себе на здоровье, - ворчал старик. - Такая твоя собачья служба. А наше дело слушать и делать свое... Подожди...
Не на себя работаешь - на хозяина. Ничего тебе не сделается и хозяин твой не обеднеет, если Антип поспит немного.
Прошло еще с полчаса. Дед молчал. Он подпер голову руками, оперся локтями о колена и, не выпуская из зубов своей люльки, тихо дремал. Воронько, кончив есть овес, не захотел мякины. Насторожив уши, он прислушивался к чему-то, повертывая голову то в одну, то в другую сторону.
Послышалось хлопанье сапог по лужам, блеснул свет лампы и осветил конюшню, Воронька в ней и согнутую фигуру старого конюха.
- Видели ли вы что-нибудь подобное? - возмутился десятник дедовой нерадивостью. - Он спит, а? Вот как вытяну тебя этим кнутом, так узнаешь у меня, старый бездельник, как спать, когда ждет дело... И десятник поднял с земли кнут. Антип вскочил, придавил пальцем потухшую люльку и спрятал ее в карман. Он торопливо начал отвязывать от яслей повод, замахнувшись на Воронька кулаком.
- Ну-ну, не очень кричи, - сказал он десятнику. - Много вас найдется, таких командиров... :
- Чтоб сейчас у меня конь был у штрека, - крикнул десятник и скрылся.
- Сейчас, сейчас... Видишь, что отвязываю...
Старик отвязал повод и повел Воронъка низкой и темной штольней к штреку. Свет Антиповой лампы отражался в каплях воды на стенах миллионами искр. Густая тьма дрожала и постепенно отодвигалась все дальше и дальше. Воронько чувствовал себя неспокойно и шевелил ушами, улавливая в гробовой тишине таинственные шорохи, еще незнакомые ему. Чем ближе он подходил к штреку, откуда уже доносился стук топоров, тем сильнее овладевала им тревога. Конь испуганно поворачивал голову направо и налево, дергая поводом. Антип махнул на него лампой и выбранился. Но Воронько не заметил этого, охваченный острым предчувствием нежданной беды. Лошадиные ноги невольно стали ступать осторожнее, тело животного вздрагивало. Было страшно... Стосаженная* толща зловеще молчала, угрюмо нависая над головой. (* 1 сажень = 2,1 м.)
Вот и штрек. Под низким страшным сводом, который подпирало теперь всего несколько столбов, ласково замигали шахтерские лампы. Большая часть опор была выбита и сложена на вагонетки, стоявшие на рельсах вдоль штрека.
- Насилу справился, - крикнул десятник, услышав топанье конских ног. - Запрягай скорее да оттягивай вагонетки, сейчас завалим...
- Но-о, - повернулся дед к Вороньку.
Но Воронько, подняв голову и как-то особенно насторожившись, со страхом смотрел в глубину штрека и ловил ушами ему одному слышные звуки.
- Но, проклятый! - вскипел дед и поднял ногу, чтобы ударить коня. Воронько присел на задние ноги, захрапел и отодвинулся назад в темноту.
- Не одурел ли конь? - удивился дед.
Десятник нетерпеливо схватился за повод и изо всех сил потянул к себе Воронька. Конь дернул головой, вырвал у него из рук повод и, стуча копытами по рельсам и шпалам, исчез в темноте.
- Что за напасть! Никогда раньше не случалось подобного, - развел руками десятник.
Страшная мысль молнией мелькнула в голове старого шахтера, и он крикнул не своим голосом:
- Скорей бегите, ребята, сейчас завалится... Скотина чует беду...
Не нужно было ему кричать последние слова, так как через мгновение тяжелый свод над местом, где был выбран уголь, и над штреком с необычайным грохотом и треском завалился, расщепив толстые дубовые подпоры на тоненькие щепочки.

Люди, чудом избежавшие гибели, с минуту стояли не двигаясь, побледнев от ужаса. А Воронько в это время был уже в конюшне. Подняв голову, он дергал сквозь перекладины яслей душистое сено, даже не зная о том, что спас шесть человек от смерти.
Наверху утро сменялось вечером, весна - летом, осень - зимой, а в шахте под землей всегда была беспросветная ночь. Воронько возил вагонетки, ел, пил. Кормили его хорошо, но от шестилетнего беганья по лужам он занемог ногами. Понуро стоя в конюшне возле яслей, Воронько подгибал по очереди то одну, то другую ногу и во сне часто, тяжело и с присвистом вздыхал.
Дед Антип давно заметил, что с Вороньком делается что-то неладное. Не раз он подходил к нему, нагибался со стоном и тыкал ткривым прючховатым пальцем в колени коня.
- Что, товарищ, плохо приходится нам с тобой? А ты как же думал - мы с тобой из камня, что ли? Нет, братик, камень и тот поддается, а мы, что ни говори, все живые творенья... У меня, товарищ, еще раньше твоего ноги заболели. И грудь - ох как болит, дышать больно. А ты думал - нет? Ты думал - старый Антип из железа. И железо, голубчик, ржавеет... Это только они, - дед махнул рукой в темноту, - думают, что нам сносу нет, что мы - лентяи... Где уж там. А нужно, брат, держаться... Тебе что, ерунда... Вытащат наверх, добьют и шкуру снимут, а меня ведь, товарищ, не добьешь и шкуры с меня не снимешь, хотя бы и захотел. Закону еще такого не вышло... Да и кому нужна моя шкура? Даже бубна из нее не сделаешь: обтрепалась. А есть-то надо - ну и тянешь, а как, спроси, и сам не знаю. Все высосали, все вымотали - ничего не осталось.
Прошло еще несколько недель. Воронько не мог уже стоять, перестал есть, ложился, натянув повод, и тихо дремал. Думал ли он о чем или только ждал смерти?
Услышав, что Воронько болен, в конюшню зашел штейгер* в сопровождении десятника.
(*Штейгер - мастер, заведующий рудничными работами.) Штейгер посмотрел на лежащего коня и, не веря в его болезнь, взял кнут и несколько раз ударил Воронька... Конь вздрагивал под ударами, но не поднялся, а только тревожно раскрыл глаза, мотнул головой и снова опустил ее к земле.
- Что с ним? - обернулся штейгер к деду Антипу.
- Ноги, сказать, ноют, - торопливо отозвался старик, стаскивая с головы картуз. - Изъедены насквозь сыростью, сказать, как бы ревматизм.
- Ревматизм, уж ты и скажешь - слушай только.
- Как есть ревматизм. !
- Ну, нечего и держать его тут, - сказал штейгер, толкнув сапогом Воронька. - Отдать наверх. Скажу, чтобы дали другого.
- Слушаю, - отозвался десятник.
Штейгер вышел.
- Так-то, товарищ, - конец, - обратился Антип к Вороньку.
Старик тяжело вздохнул, сел на ведро возле яслей, посмотрел на Воронька, вынул кисет и люльку и начал ковырять в ней пальцем. Через час пришли пять равнодушно-каменных шахтеров, ударами подняли Воронька и повели к клети. Там они спутали его ноги, повалили, скрутили веревками, положили на низенькую деревянную вагонетку и загрузили ее в клеть.

В последний раз дед Антип погладил Воронька по спине. Клеть тронулась, дрожа, и Воронька охватила черная-черная страшная тьма и безумный страх. Напрягая последние силы, он рванулся, но узлы на веревках были крепко стянуты. Воронько больше не старался вырваться. Его поднимали, а ему чудилось, что он падает куда-то глубоко, в черную бездну. Минуты казались ему вечностью.
Но вдруг - что это? Давно забытый запах защекотал его ноздри. Воронько широко раздул их и стал жадно вдыхать воздух всеми легкими. Молнией промчалось перед ним все минувшее. Он вспомнил: так пахнет в степи весною. Вверху что-то забелело. Свет, настоящий солнечный свет. Еще миг - и Воронько наверху.
Бурливым потоком полились ему в уши надземные вольные звуки, дивная музыка степи. Сверкающими лучами золотистого света засмеялась ему навстречу теплая, веселая весна... Его больно резнуло по глазам - как будто кто-то провел по ним ножом - но Воронько радостно, радостно заржал: он еще раз увидел солнце.
Коня развязали, распутали и поставили на ноги. Молодой, бойкий шахтер дернул за повод: "но".
Воронько не шел.
- Но...
Воронько повернул голову и мазнул ноздрями шахтера по лицу.
- Да он ничего не видит...

Да, Воронько ослеп. Ослеп в ту самую минуту, когда солнце ласково блеснуло ему в глаза. За долгое пребывание в темной, проклятой шахте Воронько отвык от солнечного света. А люди, разумные люди, поднимая беднягу наверх, забыли завязать ему глаза.


















webdisk