Пока мы завтракали, я глядел, как за окном в лучах восходящего солнца рассеивается осенний туман. День обещал быть ясным, но старый дом в это утро пронизывала какая-то промозглость, словно нас тронула холодная рука, напоминая, что лето прошло и надвигаются тяжелые месяцы.
- Тут утверждают, - заметил Зигфрид, аккуратно прислоняя номер местной газеты к кофейнику, - что фермеры относятся к своим животным бесчувственно.
Я перестал намазывать сухарик маслом.
- То есть жестоко с ними обращаются?
- Ну, не совсем. Просто автор статьи утверждает, что для фермера скотина - только источник дохода, чем все и определяется, а об эмоциях, о привязанности не может быть и речи.
- И правда, что получилось бы, если бы фермеры походили на беднягу Кита Билтона? Свихнулись бы все до единого.
Кит был шофером грузовика и, как многие жители Дарроуби, откармливал в саду боровка для домашнего употребления. Но когда наступал срок его колоть, Кит плакал по три дня напролет. Как-то я зашел к нему в один из таких дней. Его жена и дочь разделывали мясо для пирогов и засолки, а сам Кит уныло притулился у кухонного очага, вытирая глаза. Он был дюжим силачом и без видимого усилия забрасывал в кузов своей машины тяжеленные мешки, но тут он вцепился в мою руку и всхлипнул: "Я не выдержу, мистер Хэрриот! Он же был просто как человек, наш боровок, ну просто как человек!"
- Не спорю! - Зигфрид отрезал себе порядочный ломоть от каравая, испеченного миссис Холл. - Но ведь Кит не настоящий фермер. А это статья о владельцах больших стад. Вопрос ставится так: способны ли они привязываться к своим животным? Могут ли у фермера, выдаивающего за день по пятьдесят коров, быть среди них любимицы или они для него - просто аппараты, производящие молоко?
- Да, интересно, - сказал я. - Но, по-моему, вы совершенно верно указали на роль численности. Скажем, у фермеров на холмах коровы нередко наперечет. И они всегда имеют клички - Фиалка, Мейбл, - а недавно мне пришлось смотреть даже Селедочку. По-моему, мелкие фермеры действительно привязываются к своим животным по-настоящему, но вряд ли можно сказать то же самое о хозяине большого стада.
Зигфрид встал и потянулся.
- Пожалуй, вы правы. Ну так сегодня я посылаю вас к владельцу очень большого стада. В Деннэби-Клоуз к Джону Скиптону. У него пара старых лошадей приболела, им надо подпилить зубы. Но лучше захватите полный набор инструментов - ведь причина может оказаться любой.
Я прошел по коридору в комнатушку, где хранились инструменты, и обозрел те, что предназначались для лечения и удаления зубов. Занимаясь зубами лошадей и коров, я всегда ощущал себя средневековым коновалом - а в эпоху рабочей лошади превращаться в дантиста приходилось постоянно. Чаще всего надо было удалять "волчьи зубы" у стригунов и двухлеток. "Волчьими зубами", уж не знаю почему, называют маленькие зубы, иногда вырастающие перед коренными, и, если жеребенок хиреет, хозяин обычно не сомневается, что вся беда - - от них. Ветеринар может с пеной у рта втолковывать, что этот крохотный рудимент никак не способен повлиять на здоровье лошади и что дело, по-видимому, в глистах, - фермеры упрямо стоят на своем, и "волчьи зубы" приходится удалять, потакая их суеверию.
Проделывается это следующим образом: лошадь заводят в угол, приставляют к зубу раздвоенный металлический стержень и резко бьют по нему нелепо большим деревянным молотком. У "волчьих зубов" почти нет корня, и операция особой боли не причиняет, но лошадь отнюдь ей не радуется, и обычно при каждом ударе возле ушей ветеринара взметываются копыта передних ног.
Но удивительно, что после этой операции лошади, словно назло, сразу идут на поправку и обретают цветущее здоровье. Как правило, фермеры бывают сдержанны и не слишком хвалят успехи ветеринаров из опасения, как бы мы не прислали счет побольше, но в этих случаях они забывают про осторожность и при каждом удобном случае кричат нам: "Э-эй! Помните жеребчика, которому вы вышибли "волчий зуб"? Такой ядреный стал, просто загляденье. Сразу излечился!"
Я еще раз с отвращением поглядел на разложенные зубные инструменты: жуткие клещи с двухфутовыми ручками, щерящиеся зазубринами щипцы, зевники, молотки и долота, напильники и рашпили - ну просто мечта испанского инквизитора! Для перевозки мы укладывали их в деревянный ящик с ручкой, и я, пошатываясь, дотащил до машины порядочную часть нашего арсенала.
Деннэби-Клоуз - ферма, на которую я ехал, - была не просто зажиточным хозяйством, а подлинным символом человеческой целеустремленности и упорства. Прекрасный старинный дом, добротные службы, отличные луга вокруг, на склонах холма, - все доказывало, что старый Джон Скиптон осуществил невозможное и из неграмотного батрака стал богатым землевладельцем, которому, кроме Деннэ-би, принадлежали еще два больших участка отличной земли примерно по четыреста акров* каждый. (* 1 акр ~ 0,4 га.)
Чудо это досталось ему нелегко: за спиной старика Джона была долгая жизнь, полная изнурительного труда, который убил бы любого другого человека, жизнь, в которой не нашлось места ни для жены и детей, ни для малейшего комфорта. Однако даже такие жертвы вряд ли обеспечили бы ему достижение заветной цели, если бы не удивительное земледельческое чутье, давно превратившее его в местную легенду. "Пусть хоть весь свет идет одной дорогой, а я пойду своей" - такое высказывание, среди множества других, приписывалось Джону, и действительно скиптоновские фермы приносили доход даже в самые тяжелые времена, когда соседи старика разорялись один за другим.
Победа в споре с природой и обществом осталась за Джоном, но, по мнению некоторых, одерживая ее, он сам оказался побежденным. Он столько лет вел непосильную борьбу и напрягал все свои силы, что уже никак не мог остановиться. Теперь ему стали доступны любые удовольствия, но у него на них просто не хватало времени. Поговаривали, что самый бедный из его работников ест, пьет и одевается куда лучше, чем он сам.
Я вылез из машины и остановился, разглядывая дом и в который раз дивясь его благородству и изяществу, сохранившимся в течение трехсот с лишним лет. Туристы специально делали большой крюк, чтобы полюбоваться Деннэби-Клоузом, сфотографировать старинный господский дом, высокие узкие окна с частыми свинцовыми переплетами, массивные печные трубы, вздымающиеся над замшелой черепичной крышей, или просто побродить по запущенному саду и подняться по широким ступенькам на крыльцо, где под каменным навесом темнеет тяжелая дверь, усаженная гвоздями с медными шляпками.
Из такого стрельчатого окна следовало бы выглядывать красавице в старинном головном уборе с вуалью, а под высокой стеной с зубчатым парапетом мог бы прогуливаться кавалер в кружевном воротнике и кружевных манжетах. Увы, ко мне торопливо шагал только старый Джон в перепоясанной куском бечевки куртке без единой пуговицы.
- Зайдите-ка в дом, молодой человек! - крикнул он. - Мне надо с вами по счетцу расплатиться.
Он свернул за угол к черному ходу, и я последовал за ним, размышляя, почему в Йоркшире почти все оплачивают "счетец", а не счет.
Через кухню с каменным полом мы прошли в комнату благородных пропорций, но обставленную крайне скудно: стол, несколько деревянных стульев и продавленная кушетка. Старик протопал к каминной полке, вытащил из-за часов пачку бумаг, полистал их, бросил на стол конверт, затем достал чековую книжку и положил ее передо мной. Я, как обычно, вынул счет, написал на чеке сумму и пододвинул книжку к старику. Выдубленное постоянным пребыванием на открытом воздухе лицо сосредоточенно нахмурилось, и Джон, наклонив голову так низко, что козырек ветхой кепки почти задевал ручку, поставил на чеке свою подпись. Когда он сел, штанины задрались, открыв тощие икры и голые лодыжки - тяжелые башмаки были надеты на босу ногу.
Едва я засунул чек в карман, Джон вскочил. - Нам придется пройтись до реки: лошадки там.
И он затрусил из дома.
Я выгрузил из багажника ящик с инструментами. Странно! Каждый раз, когда нужно нести что-нибудь потяжелее, мои пациенты оказываются где-нибудь в отдалении, куда на машине не доберешься. Ящик был словно набит свинцовыми слитками и не обещал стать легче за время прогулки через огороженные пастбища.
Старик схватил вилы, вогнал их в порядочный тюк спрессованного сена, без малейшего усилия вскинул вилы на плечо и двинулся вперед все той же бодрой рысцой. Мы шли от ворот к воротам, иногда пересекая луг по диагонали. Джон не замедлял шага, а я еле поспевал за ним, пыхтя и старательно отгоняя мысль, что он старше меня по меньшей мере на пятьдесят лет.
Примерно на полпути мы увидели работников, заделывавших пролом в одной из каменных стенок, которые в Йоркшире повсюду исчерчивают зеленые склоны. Один из работников оглянулся.
- Утро-то какое погожее, мистер Скиптон! - весело произнес он напевным голосом.
- Чем утра-то разбирать, лучше бы делом занимался! - проворчал в ответ старый Джон, но работник только улыбнулся, словно услышал самую лестную похвалу.
Я сильно обрадовался, когда мы наконец добрались до поймы. Руки у меня, казалось, удлинились на несколько дюймов, по лбу ползла струйка пота. Но старик Джон словно бы нисколько не устал. Легким движением он сбросил вилы с плеча, и тюк сена плюхнулся на землю.
На этот звук в нашу сторону обернулись две лошади. Они стояли рядом на галечной отмели, там, где зеленый дерн переходил в маленький пляж. Головы их были обращены в противоположные стороны, и они ласково водили мордами по спинам друг друга, а потому не заметили нашего приближения. Высокий обрыв на другом берегу и купы дубов и буков, которые горели золотом и багрецом в лучах осеннего солнца, надежно укрывали это место от ветра.
- Отличное у них пастбище, мистер Скиптон, - сказал я.
- Да, в жару им тут прохладно, а на зиму вон для них сарай, - и он указал на приземистое строение с толстыми стенами и единственной дверью. - Хотят - стоят там, хотят - гуляют.
Услышав его голос, лошади тяжело затрусили к нам, и стало видно, что они очень стары. Кобыла когда-то была каурой*, а мерин - буланым**, но их шерсть настолько поседела, что теперь оба они выглядели чалыми***. Особенно сказался возраст на мордах. Пучки совсем белых волос, проваленные глаза и темные впадины над ними - все свидетельствовало о глубокой дряхлости.
* Каурая лошадь - светло-каштановой, рыжеватой окраски.
* * Буланая лошадь - светло-желтая с черными хвостом и гривой.
***Чалая лошадь - с вкрапленными в шерсти белыми волосами.
Тем не менее с Джоном они повели себя прямо-таки игриво: били передними копытами, потряхивали головами, нахлобучивая ему кепку на глаза.
- А ну отвяжитесь! - прикрикнул он на них. - Совсем свихнулись на старости лет! - И Джон рассеянно потянул кобылу за челку, а мерина потрепал по шее.
- Когда они перестали работать? - спросил я.
- Да лет эдак двенадцать назад.
- Двенадцать лет назад! - Я с недоумением уставился на Джона. - И с тех пор они все время проводят тут?
- Ну да. Отдыхают себе, вроде как на пенсии. Они и не такое заслужили. - Старик помолчал, сгорбившись, глубоко засунув руки в карманы куртки. - Работали хуже каторжных, потому что и я работал хуже каторжного. - Он поглядел на меня, и я вдруг уловил в белесо-голубых глазах тень тех мучений и непосильного труда, который он делил с этими лошадьми.
- И все-таки... двенадцать лет! Сколько же им всего?
Губы Джона чуть дрогнули в уголках.
- Вы же ветеринар, вот вы мне и скажите.
Я уверенно шагнул к лошадям, спокойно перебирая в уме формы чашечки, степень стирания, угол стирания и все прочие признаки возраста. Кобыла безропотно позволила мне оттянуть ей верхнюю губу и посмотреть ее зубы.
- Господи! - ахнул я. - В жизни ничего подобного не видел!
Неимоверно длинные резцы торчали вперед почти горизонтально, смыкаясь под углом не больше сорока пяти градусов. От чашечек и помину не осталось. Они бесследно стерлись. Я засмеялся и поглядел на старика.
- Тут можно только гадать. Лучше скажите мне сами.
- Ей, значит, за тридцать перевалило, а мерин, он ее года на два помоложе. Она принесла пятнадцать жеребят, один другого лучше, и никогда не болела, вот только с зубами бывал непорядок. Мы их уже два раза подпиливали и теперь опять пора бы. Оба тощают и сено изо рта роняют.
Мерину совсем худо приходится. Никак не прожует свою порцию.
Я сунул руку в рот кобылы, ухватил язык и отодвинул его в сторону. Быстро ощупав коренные зубы другой рукой, я нашел именно то, что ожидал. Внешние края верхних зубов сильно отросли, зазубрились и задевали щеки, а у нижних коренных зубов отросли внутренние края и царапали язык.
- Что же, мистер Скиптон, ей помочь нетрудно. Вот подпилим острые края, и она будет как молоденькая.
Из своего огромного ящика я извлек рашпиль, одной рукой прижал язык и принялся водить по зубам грубой насечкой, время от времени проверяя пальцами, достаточно ли спилено.
- Ну вот, вроде все в порядке, - сказал я через несколько минут. - Особенно заглаживать не стоит, а то она не сможет перетирать корм.
- Сойдет, - буркнул Джон. - А теперь поглядите мерина. С ним что-то нехорошо.
Я пощупал зубы мерину.
- То же самое, что у кобылы. Сейчас и он будет молодцом.
Но, водя рашпилем, я все тревожнее ощущал, что дело отнюдь не так просто. Рашпиль не входил в рот на полную длину, что-то ему мешало. Я положил рашпиль, сунул руку в рот мерина, стараясь достать как можно глубже, и вдруг наткнулся на нечто непонятное, чему там быть совсем не полагалось: как будто бы из нёба торчал большой отросток кости.
Нужно было осмотреть рот мерина как следует. Я достал из кармана фонарик и посветил им поверх корня языка. Сразу все стало ясно. Последний верхний зуб сидел дальше, чем нижний, и в результате его дальняя боковая стенка чудовищно разрослась, образовав изогнутый шип дюйма три длиной, который впивался в нежную ткань десны. Его необходимо было убрать немедленно.
Моя небрежная уверенность исчезла, и я с трудом подавил дрожь: придется пустить в ход страшные клещи с длинными ручками, затягивающиеся с помощью барашка. Я представил, как накладываю острые края клещей на зуб и начинаю медленно-медленно поворачивать барашек. Вскоре под огромным давлением зуб начинает скрипеть и похрустывать. Это означает, что он вот-вот обломится с таким треском, словно кто-то выстрелил у тебя над ухом, и уж тут держись - от этого звука в лошадь словно сам дьявол вселяется. Правда, на этот раз передо мной был тихий старый мерин, и я мог хотя бы не опасаться, что он начнет танцевать на задних ногах.
Вернувшись к ящику, я взял пыточные клещи и зевник, наложил его на резцы и вращал храповик до тех пор, пока рот лошади не раскрылся во всю ширь. Теперь зубы можно было разглядеть в подробностях, и, разумеется, я тут же обнаружил точно такой же вырост с другой стороны. Прелестно! Прелестно! Значит, мне придется сломать два зуба!
Старый конь стоял покорно, полузакрыв глаза, словно он на своем веку видел все и ничто на свете его больше потревожить не могло. Внутренне сжавшись, я делал то, что полагалось. И вот раздался отвр
Яндекс.Деньги
|
